Еще одна фотооткрытка размером 13,7 x 8,8 см, отпечатанная в фототипии «Шерер, Набгольц и Ко.» в 1903 году, запечатлела сцену из спектакля по пьесе А.М.Горького «На дне». На ней — Барон, Настя и Татарин, в исполнении корифеев Художественного театра — Василия Качалова, Ольги Книппер и Александра Вишневского.
В.И.Немирович-Данченко утверждал: «…в бодрой легкости вся прелесть тона пьесы. И если мне будут говорить, что это постановка Малого театра, я уверенно скажу, что это вранье. Напротив, играть трагедию (а «На дне» — трагедия) в таком тоне — явление на сцене совершенно новое». Немирович-Данченко нашел, по выражению Станиславского, «настоящую манеру играть пьесы Горького», хотя сам Станиславский эту манеру – «просто докладывать роль» — не принял. Разногласия постановщиков привели к тому, что впервые ни Станиславский, ни Немирович-Данченко не подписали афиши. Не появились имена режиссеров и тогда, когда определился оглушительный успех спектакля. «Стон стоял. Было почти то же, что на первом представлении «Чайки». Такая же победа […] — писала Книппер мужу. — Главная-то красота спектакля та, что не сгущали краски, было все просто, жизненно, без трагизма. Декорации великолепны. Театр наш снова вырос».
На сцене возникал незнакомый, пугающий мир ночлежки. В грязном темном подвале с тяжелыми каменными сводами, среди низких осклизлых нар с кучей наваленного грязного тряпья жили, страдали, умирали, философствовали люди, о которых Влас Дорошевич напишет после премьеры: «Вы, зритель, почувствовали, что он, бывший арестант, шулер, ночлежник, выше вас в эту минуту и умственно и нравственно». Актеры играли с достоверной точностью, но и с ощущением трагической приподнятости персонажей над грязной действительностью. О. Л. Книппер-Чехова подчеркивала в дешевой проститутке Насте, кутавшейся в грязную кофту и смолившей папиросы, пронзительную тоску по любви (пусть вычитанной из дешевых романов). В живописном Сатине — Станиславском жили прирожденная гордость, дерзость насмешника, сила, внушающая уважение. В. И. Качалов нашел в Бароне ту смесь чванства и самопрезрения, униженности и врожденного аристократизма, которая заставляла зрителей одновременно смеяться над этим облезлым остзейцем, и сострадать ему почти против воли.
Белов А.В.
